Автор: серафита
Бета: Kalahari
Фандом: Берсерк
Пары/персонажи: Гаттс/Гриффитс
Жанр: ПВП, блин
Рейтинг: R
Дисклеймер: Миура
Варнинг: слэш, АУ, возможен ООС, каска у шахтёров, потому Кэска. Смысла ноль
читать дальше
Это был паршивый день.
С самого утра пришли тревожные сообщения сразу с трёх застав на границе, вдруг вскрылись тёмные делишки главного интенданта, а Гриффитс, похоже, проснулся уже не в духе. Седьмой раз за последнюю неделю. Новости ему хорошего настроения не прибавили.
В итоге весь дворец с утра лихорадило, и когда Гаттс, весь день мотавшийся по городу и уставший, как собака, добрался до своих комнат, слуги встретили его как спасителя и чудотворца в одном лице.
Гаттс подавил первое побуждение — послать всех просителей куда подальше, стянул плащ, оставшись в кольчуге под рубахой и безрукавке (камзол так и остался для него необходимым неудобством, но вне дворцовых мероприятий носить его он отказывался наотрез; Гриффитс, который носил своё собственное облачение так, словно родился на шёлке с вензелями и с золотой ложкой во рту, а не в лачуге с земляным полом, на нарушение протокола своим военачальником смотрел сквозь пальцы, и вскоре при дворе даже случился всплеск моды на «суровый минимализм» в одежде).
Наскоро ополоснулся, перекусил и отправился в пристанище ужаса. То есть в главную библиотеку, после коронации Гриффитса совмещавшую функции королевского кабинета, неофициальной приёмной и иногда — спальни. В последнее время Гриффитсу всё чаще случалось засидеться за бумагами допоздна, и Гаттс предпочитал не допытываться, почему он не поднимается к королеве…
Уже у дверей Гаттс замер, положил ладонь на массивную бронзовую ручку. Он не видел Гриффитса неделю, и, по правде сказать, опасался. Не гнева, конечно. Другого. Реакции, что ли? Того, что всё изменится? Уже непоправимо изменилось?
Он зашёл тогда точно так же, как и сейчас, на улице стоял глухой «пёсий час», тепло от жаровни иссякло, а слуг будить не хотелось, и Гриффитс, сидящий в кресле с ногами с очередным фолиантом на коленях в одной тонкой сорочке, сказал: давай так.
Да мало ли они, в конце концов, ночевали вместе на привалах, жались по ночам друг к дружке стылыми зимами, силясь уберечь тепло?
Гриффитс лежит, тесно прижавшись, вытянувшись вдоль, и Гаттс неподвижен.
— У тебя стоит, — тихо и внятно говорит Гриффитс.
Гаттс тихо фыркает:
— Да я вообще-то знаю, как это называется, умник. — В голосе у него явно чувствуется усмешка.
Гриффитс никак не реагирует на его веселье и замирает снова.
— Ну? — наконец после паузы спрашивает Гаттс.
Молчание.
— Будем что-то с этим делать или как? Потому что у тебя, знаешь ли, тоже. Или это ты собой в постель меч взял?
Тишина.
— Гриффитс, давай слезай. Мне, представь себе, трудновато заниматься рукопашной, когда ты так пригрелся.
Почему-то Гаттсу совершенно не стыдно, и ни малейшей неловкости от ситуации он не чувствует. Что бы он ни говорил и не делал, Гриффитс не поймёт превратно. Какими только они не помнят друг друга. Враг врага.
Нагишом в том числе. Глупо стесняться, оказавшись без одежды перед тем, кто видел тебя без кожи. В буквальном смысле.
На этом фоне случайный стояк — сущая мелочь. С кем не бывает — отсутствие свободного времени, тяжёлый день (или тяжёлый месяц), холодными купаниями тоже вечно перебиваться не будешь. Было бы чего смущаться.
Гриффитс вдруг шевельнулся, вздохнул — и чуть развёл ноги. Кажется, слезать он не собирался. У Гаттса засбоило сердце.
Только тогда это было способом не замёрзнуть насмерть, вопросом выживания, так какого чёрта в тёплом, удобном дворце в двух лестничных пролётах от собственной спальни и горящего камина Гаттс ответил «давай»?
Гриффитс уткнулся куда-то ему в плечо, перед лицом оказалась пепельно-белая макушка, и Гаттс осторожно положил руки на напряжённые плечи, передвинул ниже, на твёрдые от мускулов бёдра, скользнув пальцами по рёбрам. Не самая удобная поза, вот так, лицом к лицу, грудью к груди: чтобы что-то сделать, по крайней мере одному из партнёров должно хватать сил. Но у Гаттса — хватает.
Даже если рискнуть зайти чуть дальше предоставленной Гриффитсом свободы, ни резко, ни сильно, ни быстро всё равно не получается. Неглубоко и медленно, и жарко, и ласково, и поэтому куда бережнее, чем могло бы быть. Почти укачивая его, как ребёнка — Гаттс никогда в жизни так ни с кем любовью не занимался, даже с женой. Сменить позу и перевернуть его он не рискнул.
Если бы Гаттс хотя бы стыд перед Кэской испытывал. Смешно сказать, он ни разу не изменял ей с самой свадьбы. Какого чёрта он не ушёл. Какого чёрта он сдуру вообще согласился ночевать в библиотеке.
Гриффитс не издал ни звука, Гаттс чувствовал только его влажное жаркое дыхание у ключицы, осторожное шевеление, но бёдра у него раскрылись сами собой, колени стиснули клещами так, что без синяков не обойдётся, ещё чуть – и кости затрещат. Наездник, чтоб его. Привык. Всю жизнь в седле.
Кто бы поверил, но он никогда не думал о Гриффитсе в этом смысле. Не из-за того, что Гриффитс не женщина или другой подобной чуши, вовсе нет. Гаттс занимался этим с демонами, и на этом фоне один-единственный Гриффитс в человеческом облике, пускай и мужчина, не слишком впечатляет.
Просто в гаттсовой жизни этого конкретного демона во всех видах было предостаточно, — порой даже слишком много — и если раньше он думал, что влипнуть глубже уже невозможно, то теперь, кажется, познавал новые нюансы этого слова.
У Гаттса крупные кисти, длинные пальцы. Широкие, как лопаты, ладони, нечувствительные от шрамов и мозолей.
Зато в них умещается много гладкой кожи и твёрдых мышц под ней, и они так удобно ложатся Гриффитсу на поясницу.
И ими замечательно ощущать, как все эти мышцы вдруг пробивает судорогой — разом, одновременно. И ещё раз.
Утром он позорно удрал прежде, чем Гриффитс проснулся. То есть пока он вежливо держал глаза закрытыми, давая Гаттсу возможность одеться и убраться восвояси.
Проклятье, не может же он простоять у этой двери вечно. Гаттс выдохнул и решительно толкнул от себя створку.
Гриффитс сидел в кресле спиной к двери, и сначала Гаттс увидел только роскошную пепельную косу и тонкую руку, не уступавшую белизной дорогому полотну сорочки.
Постоял немного на пороге, неслышно вошёл. Подчинённые до сих пор шарахались от командира, способного при своих габаритах двигаться не шумнее эльфа.
— Что? — не поворачивая головы, спросил Гриффитс.
— Да так, — неопределённо отозвался Гаттс. — Никогда не видел, чтобы ты убирал волосы. Даже в бою.
— Они мешают читать. В бою — нет.
Гриффитс наконец поднял на него взгляд. Такой бесконечной предвечерней синевы Гаттс больше не видел ни у кого и никогда. «Я ведь даже не поцеловал его ни разу», - мелькнула нелепая мысль.
— Ты слуг запугал, — невпопад сказал он.
— Посидишь со мной? — тихо отозвался Гриффитс, пряча глаза. Первый раз на памяти Гаттса.
Он не ответил. Подошёл, беззвучно опустился прямо на пол рядом с креслом. До утра ещё далеко, на ногах ему точно столько не продержаться.
Кажется, всё-таки изменилось. А слово «влип» приобрело новое значение.
Что хуже всего, Гаттс даже не жалел.
С самого утра пришли тревожные сообщения сразу с трёх застав на границе, вдруг вскрылись тёмные делишки главного интенданта, а Гриффитс, похоже, проснулся уже не в духе. Седьмой раз за последнюю неделю. Новости ему хорошего настроения не прибавили.
В итоге весь дворец с утра лихорадило, и когда Гаттс, весь день мотавшийся по городу и уставший, как собака, добрался до своих комнат, слуги встретили его как спасителя и чудотворца в одном лице.
Гаттс подавил первое побуждение — послать всех просителей куда подальше, стянул плащ, оставшись в кольчуге под рубахой и безрукавке (камзол так и остался для него необходимым неудобством, но вне дворцовых мероприятий носить его он отказывался наотрез; Гриффитс, который носил своё собственное облачение так, словно родился на шёлке с вензелями и с золотой ложкой во рту, а не в лачуге с земляным полом, на нарушение протокола своим военачальником смотрел сквозь пальцы, и вскоре при дворе даже случился всплеск моды на «суровый минимализм» в одежде).
Наскоро ополоснулся, перекусил и отправился в пристанище ужаса. То есть в главную библиотеку, после коронации Гриффитса совмещавшую функции королевского кабинета, неофициальной приёмной и иногда — спальни. В последнее время Гриффитсу всё чаще случалось засидеться за бумагами допоздна, и Гаттс предпочитал не допытываться, почему он не поднимается к королеве…
Уже у дверей Гаттс замер, положил ладонь на массивную бронзовую ручку. Он не видел Гриффитса неделю, и, по правде сказать, опасался. Не гнева, конечно. Другого. Реакции, что ли? Того, что всё изменится? Уже непоправимо изменилось?
Он зашёл тогда точно так же, как и сейчас, на улице стоял глухой «пёсий час», тепло от жаровни иссякло, а слуг будить не хотелось, и Гриффитс, сидящий в кресле с ногами с очередным фолиантом на коленях в одной тонкой сорочке, сказал: давай так.
Да мало ли они, в конце концов, ночевали вместе на привалах, жались по ночам друг к дружке стылыми зимами, силясь уберечь тепло?
Гриффитс лежит, тесно прижавшись, вытянувшись вдоль, и Гаттс неподвижен.
— У тебя стоит, — тихо и внятно говорит Гриффитс.
Гаттс тихо фыркает:
— Да я вообще-то знаю, как это называется, умник. — В голосе у него явно чувствуется усмешка.
Гриффитс никак не реагирует на его веселье и замирает снова.
— Ну? — наконец после паузы спрашивает Гаттс.
Молчание.
— Будем что-то с этим делать или как? Потому что у тебя, знаешь ли, тоже. Или это ты собой в постель меч взял?
Тишина.
— Гриффитс, давай слезай. Мне, представь себе, трудновато заниматься рукопашной, когда ты так пригрелся.
Почему-то Гаттсу совершенно не стыдно, и ни малейшей неловкости от ситуации он не чувствует. Что бы он ни говорил и не делал, Гриффитс не поймёт превратно. Какими только они не помнят друг друга. Враг врага.
Нагишом в том числе. Глупо стесняться, оказавшись без одежды перед тем, кто видел тебя без кожи. В буквальном смысле.
На этом фоне случайный стояк — сущая мелочь. С кем не бывает — отсутствие свободного времени, тяжёлый день (или тяжёлый месяц), холодными купаниями тоже вечно перебиваться не будешь. Было бы чего смущаться.
Гриффитс вдруг шевельнулся, вздохнул — и чуть развёл ноги. Кажется, слезать он не собирался. У Гаттса засбоило сердце.
Только тогда это было способом не замёрзнуть насмерть, вопросом выживания, так какого чёрта в тёплом, удобном дворце в двух лестничных пролётах от собственной спальни и горящего камина Гаттс ответил «давай»?
Гриффитс уткнулся куда-то ему в плечо, перед лицом оказалась пепельно-белая макушка, и Гаттс осторожно положил руки на напряжённые плечи, передвинул ниже, на твёрдые от мускулов бёдра, скользнув пальцами по рёбрам. Не самая удобная поза, вот так, лицом к лицу, грудью к груди: чтобы что-то сделать, по крайней мере одному из партнёров должно хватать сил. Но у Гаттса — хватает.
Даже если рискнуть зайти чуть дальше предоставленной Гриффитсом свободы, ни резко, ни сильно, ни быстро всё равно не получается. Неглубоко и медленно, и жарко, и ласково, и поэтому куда бережнее, чем могло бы быть. Почти укачивая его, как ребёнка — Гаттс никогда в жизни так ни с кем любовью не занимался, даже с женой. Сменить позу и перевернуть его он не рискнул.
Если бы Гаттс хотя бы стыд перед Кэской испытывал. Смешно сказать, он ни разу не изменял ей с самой свадьбы. Какого чёрта он не ушёл. Какого чёрта он сдуру вообще согласился ночевать в библиотеке.
Гриффитс не издал ни звука, Гаттс чувствовал только его влажное жаркое дыхание у ключицы, осторожное шевеление, но бёдра у него раскрылись сами собой, колени стиснули клещами так, что без синяков не обойдётся, ещё чуть – и кости затрещат. Наездник, чтоб его. Привык. Всю жизнь в седле.
Кто бы поверил, но он никогда не думал о Гриффитсе в этом смысле. Не из-за того, что Гриффитс не женщина или другой подобной чуши, вовсе нет. Гаттс занимался этим с демонами, и на этом фоне один-единственный Гриффитс в человеческом облике, пускай и мужчина, не слишком впечатляет.
Просто в гаттсовой жизни этого конкретного демона во всех видах было предостаточно, — порой даже слишком много — и если раньше он думал, что влипнуть глубже уже невозможно, то теперь, кажется, познавал новые нюансы этого слова.
У Гаттса крупные кисти, длинные пальцы. Широкие, как лопаты, ладони, нечувствительные от шрамов и мозолей.
Зато в них умещается много гладкой кожи и твёрдых мышц под ней, и они так удобно ложатся Гриффитсу на поясницу.
И ими замечательно ощущать, как все эти мышцы вдруг пробивает судорогой — разом, одновременно. И ещё раз.
Утром он позорно удрал прежде, чем Гриффитс проснулся. То есть пока он вежливо держал глаза закрытыми, давая Гаттсу возможность одеться и убраться восвояси.
Проклятье, не может же он простоять у этой двери вечно. Гаттс выдохнул и решительно толкнул от себя створку.
Гриффитс сидел в кресле спиной к двери, и сначала Гаттс увидел только роскошную пепельную косу и тонкую руку, не уступавшую белизной дорогому полотну сорочки.
Постоял немного на пороге, неслышно вошёл. Подчинённые до сих пор шарахались от командира, способного при своих габаритах двигаться не шумнее эльфа.
— Что? — не поворачивая головы, спросил Гриффитс.
— Да так, — неопределённо отозвался Гаттс. — Никогда не видел, чтобы ты убирал волосы. Даже в бою.
— Они мешают читать. В бою — нет.
Гриффитс наконец поднял на него взгляд. Такой бесконечной предвечерней синевы Гаттс больше не видел ни у кого и никогда. «Я ведь даже не поцеловал его ни разу», - мелькнула нелепая мысль.
— Ты слуг запугал, — невпопад сказал он.
— Посидишь со мной? — тихо отозвался Гриффитс, пряча глаза. Первый раз на памяти Гаттса.
Он не ответил. Подошёл, беззвучно опустился прямо на пол рядом с креслом. До утра ещё далеко, на ногах ему точно столько не продержаться.
Кажется, всё-таки изменилось. А слово «влип» приобрело новое значение.
Что хуже всего, Гаттс даже не жалел.